Страшный сон Сэлинджера. Рецензия на фильм «мама!»

Даррену Аронофски почти 50. Он достиг того возраста, когда человек уже познал себя и принялся за бытие. Бытие сильно не сопротивлялось, и Аронофски, разложив его по полочкам, снял фильм «мама!». Новинка от создателя оскароносного «Черного лебедя» и культовой ленты поколения Pepsi «Реквием по мечте» заставила кинокритиков мериться размерами своего IQ. Тем временем зрители, пошедшие на поводу у трейлера, который обещал латентную драму с подкатом к Хичкоку, недоуменно чесали в затылке от происходящего на экране.

Открывает картину идиллический пейзаж, в центр которого помещены двое. Он (Хавьер Бардем) — поэт, она (та самая «мама» в исполнении Дженнифер Лоуренс) — жена поэта. Впрочем, к какому именно жанру относятся литературные творения главного героя, до конца неясно. Из явок-паролей, которые в первых кадрах нам подкидывает режиссер, известно, что он автор некоего значимого произведения, находящийся в традиционной для творческого человека ситуации под кодовым названием «кризис жанра». Ему не пишется. И он от этого уязвлен и страдает. Бардему почти до комичного точно удалось передать выражение лица гения в депрессии, этакую помесь недовольства собой и скрытого презрения к окружающим, которым не постичь муки творчества. Жена по мере сил кудахчет вокруг гения, но делает это не с тяжеловесностью супружницы с тридцатилетним стажем, а непринужденно и доверительно. Она будто пледом укрывает озябшие плечи — кормит, теряется в складках дома, когда мужу требуется уединение, и постоянно вглядывается в его лицо, стараясь уловить сигналы и предугадать желания. По всем симптомам ясно, что у молодой жены тяжелая форма любви, граничащая с поклонением.

Между тем у Аронофски что ни кадр — полотно эпохи Возрождения, где приметы действительности, такие как витиеватая архитектура дома, в меру откровенная одежда женщины, любая плошка-ложка на массивном кухонном столе, чрезмерно идеальны. Даррен будто снимает рай за минуту до грехопадения. И сквозь безмятежность повествования уже проступают червоточины.

Что ж, ему удалось то, чего многие режиссеры жаждут достичь, но промахиваются — создать пресловутый хичкоковский саспенс. Саспенс в чистом виде, почти академический, когда жутковато становится из-за намеков. Проводником страха для зрителя является героиня Лоуренс. Как резонатор, она вбирает в себя всю какофонию происходящего и выдает один долгий тревожный взгляд, пронзающий все полотно фильма. На руку играет и излюбленная манера съемки режиссера, когда камера выполняет головокружительные фуэте вокруг персонажа. Тот же прием в «Черном лебеде» преобразил Натали Портман почти в Уланову и закружил в танце так, что перья в стороны полетели. Но если в драме о балерине-трудоголике был сделан упор на пластичность, которая создавала нужный градус в кадре, то в «маме!» этот градус таится во взгляде. Оттого так много крупных планов героини. Неудивительно, что чаще всего эту картину критики сравнивают с «Ребенком Розмари» Романа Полански, где за испуг отвечали не менее выразительные глаза Мии Фэрроу.

Маховик действия закручивается с приходом незваных гостей. Они, по одному, проникают в созданный и оберегаемый женой поэта дом, с которым у героини отношения почти материнские. Она воссоздает его по крупицам после пожара, бегает с мастерком, чинит сантехнику и, прикладывая руки к оштукатуренным стенам, прислушивается к трепещущей внутри него жизни, воскрешенной из пепелища. И плодящиеся незнакомцы, которые с упорством лезут через все двери, окна, форточки, пугают маленькую замкнутую девочку внутри нашей «мамы». Поэт же, напротив, гостям рад, он зачах от назойливой любви, требует новых лиц, эмоций и людей, той единственно плодотворной пищи для вдохновения, переварив которую, можно создать что-то стоящее.

Пересказывать сюжет дальше не только бессмысленно, но и преступно по отношению к самому фильму. Потому как эта картина — безусловный творческий акт. В какой-то момент кажется, что Аронофски вышел попить кофе, а на его место под общий гомон и улюлюканье съемочной группы сел Терри Гиллиам, захвативший с собой друга фон Триера. А все творящееся на экране можно окрестить «страшным сном Сэлинджера», сбежавшего, как известно, от своих почитателей в дебри Корниша. Но нет, это все тот же Даррен Аронофски, только возмужавший. И речь не о его режиссерских способностях, в этой ипостаси он давно обласкан и успешен. Он, как дантовский герой, «земную жизнь пройдя до половины... очутился в сумрачном лесу», только по своей воле и прихватив туда нас, зрителей.

Аронофски, конечно, снял хорорр, но назвать фильм исключительно ужастиком — значит из многомерного изображения перевести его в плоское. Самый явный лейтмотив — библейский. Видно, что съемки «Ноя» не прошли даром и заразили режиссера любовью к эпохальным смыслам и дилеммам вселенского масштаба. Даже не изучая матчасть, можно угадать отсылки к Книге книг, настолько они прозрачны. А сам сюжет, который будто на середине ломается пополам и из реальности переходит в беспокойный сон, оборачивается пазлом. И первая пасторальная часть и вторая лихорадочная оказываются крепко сшитыми вместе, фразы героев перекликаются и противники становятся отражением друг друга.

Как-то неловко вырывать из получившегося кинополотна кусок и говорить отдельно об исполнителях ролей, но невозможно не порадоваться за Мишель Пфайффер. Для фильма требовалась актриса, которая станет равнозначной свежей и чистой Лоуренс. И свою роль — нахрапистой, кокетливо распущенной и даже, кажется, по-ведьмински злой гостьи, она отыгрывает блестяще. Как раз с этим персонажем у нашей тихони-жены возникает напряжение, которое после финальной сцены ставит между ними знак равенства. Делая их обеих мамами, способными вместить в себя всю дуалистическую философию — быть беззащитными и в то же время яростными, эгоистичными и самоотверженными, тиранами и жертвами, игнорировать малейшие просьбы и способными отдаваться до бесконечности.

Самый главный вопрос-претензия к фильму как критиков, так и зрителей: для кого Даррен Аронофски его снял? Ответ прост, но для многих неудобоварим: он его снял для себя. Это его манифест. Он законспектировал и проиллюстрировал главные вопросы и противоречия, страхи и сомнения, звучащие из уст человечества: религиозные (Грех и Прощение), гендерные (Мужчина и Женщина), светские (Творец и Муза). Не забыл и о проблемах экологии, миграции и ракетного потенциала КНДР.

Картина у Аронофски получилась как классика от русских писателей и французских романистов а-ля Золя или Селин, когда мерзко, мокро, вывернуто наизнанку. И тебе с каждой страницы автор тычет в морду и требует: «Думай! Сопереживай!», а ты не хочешь, ты хочешь любви и к морю. Ну как такое может понравиться?

А если серьезно, то есть люди, которые себя берегут, отводят глаза от подобных творений, закрывают книги, выключают фильмы. Воспринимая кино исключительно как развлекаловку со стойким ароматом поп-корна. Им так комфортно и благостно. Но кино — это все-таки искусство. А искусство — это не экранизация комиксов про Халка, каким бы милашкой не был Брюс Беннер в исполнении Марка Руффало. Оно может быть неудобным, зацикленным на самом себе, карикатурным и бьющим наотмашь.

При этом сам Аронофски сомневается в своей аудитории, то призывая идти в кинотеатр, обладая минимум информацией, то оставляя своим пользователям в инстаграме подсказки: детский стишок про девочку, любившую мальчика больше себя, или рисунок из книги о колдовстве, датированной XV веком, где человек туманной половой принадлежности корчится от охватившего его пламени.

Аронофски ни больше ни меньше снял притчу, возможно, излишне агрессивную и выматывающую, в течение которой сидящего в зале зрителя будто раскраивают на куски. И если случится катарсис, то, сшив себя заново, можно обнаружить новый лоскут, а если не случится, то внутри останется обида на режиссера, который зачем-то все это мне показал. Так что смотреть или не смотреть фильм, вопрос почти гамлетовский.

Новости на эту тему

Юные титаны и Пластичный человек бегут в кино?
Аронофски займется байопиком Илона Маска
Аронофски и Хемсворт готовят совместный проект?
Лето и Аронофски готовят новый реквием
Аронофски откормит Брендана Фрейзера